Беловежские соглашения о распаде СССР выглядят неизбежностью
9 декабря 2016
09.12.2016 - 6:00
Ровно четверть века назад были подписаны Беловежские соглашения, прозванные последним гвоздем в крышку гроба СССР.
Данное событие окружено мифами, которые, тем не менее, не дают прямого ответа, как такое стало возможным и можно ли было предотвратить распад. Это не означает, что данные вопросы в принципе не имеют ответов. Просто ответы мало кому понравятся.
СССР похоронили в белорусской части Беловежской пущи — единственного оставшегося в Европе дикого, почти нетронутого сплошного лесного массива. Конкретно — в усадьбе Вискули, перестроенной в охотничью резиденцию для правительства СССР из конфискованного в 1939-м дома польского шляхтича.
Руководители РСФСР (Борис Ельцин и Геннадий Бурбулис), Украины (Леонид Кравчук и Витольд Фокин) и Белоруссии (Станислав Шушкевич и Вячеслав Кебич) подписали так называемые Беловежские соглашения.
Официально — «Соглашения о создании Содружества Независимых Государств», в котором констатировалось прекращение существования Союза ССР как «субъекта международного права и геополитической реальности».
Так — буднично и для большинства населения страны почти незаметно — случилась геополитическая катастрофа, закончилась великая эпоха, началась новая жизнь, а бывшее имение мелкопоместного шляхтича навсегда вошло в историю наравне с Тильзитом, Брест-Литовском, Перл-Харбором и прочими случайно избранными захолустьями.
Два вопроса и тысяча мифов
До сих пор вся картина происходившего не прояснена до конца, а многочисленные публикации «к дате» все эти четверть века были заполнены байками бывших помощников, охранников, многочисленных работников базы в Вискулях — от организаторов охоты до поварих и прочих подобных «свидетелей и очевидцев».
При этом сами участники и «подписанты» активно раздают интервью, а две недели назад в Вашингтоне даже прошли «юбилейные мероприятия», организованные рядом университетов и общественных организаций. Почетными гостями на них стали Бурбулис, Шушкевич и Кравчук.
Так анализ исторического события долгие годы был подменен гонзо-журналистикой, а многие попытки трезво осознать случившееся были ограничены идеологически. Оно и понятно. Столь значимое, но относительно недалекое по времени действо невозможно анализировать без личного к нему отношения. Кроме того, существует как минимум три линии обсуждения, которые друг с другом не пересекаются.
Во-первых, это животрепещущие вопросы типа «как такое вообще случилось». Миллиарды слов потрачены на обоснование того, насколько нелегитимным было это соглашение, какие статьи Конституции СССР и иные правовые нормы были нарушены, как все это согласуется с взаимоисключающими друг друга результатами референдумов — общесоюзного и украинского о независимости (почему-то принято считать, что именно украинский референдум добил СССР, хотя это спорное утверждение).
Сейчас все эти изыскания носят исключительно академический интерес, но значительная часть общественности эмоционально апеллирует именно к юридическим аспектам происходившего. При этом на подсознательном уровне все, включая антисоветчиков и антикоммунистов, и так понимают, что очень многое из произошедшего в большой стране в течение календарного 1991 года было незаконно и нелегитимно.
А после 21 августа, в эпоху революционных перемен и слома всего вокруг, о соблюдении даже видимости законности никто не собирался думать. В критические временные отрезки (конец августа и начало декабря) на первый план и вовсе выходила спешка — скорость проведения законов через парламенты в ущерб процедуре, тайные встречи и совещания, почти подпольная подготовка предварительных бумаг.
При этом большинство инициатив исходили от антиконституционных структур — Госсовета и Совета республик. Еще ранее эти структуры, сформированные в сентябре на развалинах союзных органов власти, признали отделение прибалтийских республик.
Они же после Беловежских соглашений в один день — 26 декабря (25 декабря Горбачев ушел в отставку) — признали независимость и остальных 12 республик как бы от лица СССР, закончив тем самым его распад.
Вечером того же 26 декабря Госсовет «закрыл историю» и самораспустился. Аминь.
Во-вторых, это не менее животрепещущий вопрос: «можно ли было всего этого избежать»? Многочисленные игроки второго плана четверть века распространяют байки о том, что Горбачев якобы мог предотвратить подписание Беловежских соглашений силовым путем в последний момент.
Сказка сказывается в основном со ссылкой на бывших сотрудников КГБ Белоруссии, которых Центр (вымерший к декабрю 1991 года зверь) вроде как предупредил о приезде Ельцина, Кравчука и Шушкевича в Вискули для «осуществления государственного переворота».
«Спецназ КГБ Белоруссии» даже «окружил» Пущу и ждал приказа всех арестовать, но слабость Горбачева, «боявшегося кровопролития», не позволила сохранить СССР таким образом.
Это бред. Никто не скрывался. Даже документ придумали спонтанно — никаких предварительных договоренностей «разрушить Союз» не было. Не было и оснований арестовывать законно избранных глав трех республик. А вот Горбачеву такая попытка стоила бы очень дорого.
Восстановить единоначалие в армии он был уже не в состоянии — ему никто не доверял, в военных кругах — особенно, а министр обороны Шапошников открыто ориентировался на Ельцина. В трех кавказских республиках и Молдавии уже более года шли вооруженные конфликты, а в Таджикистане и вовсе разгоралась дикая гражданская война.
Ускоренный вывод советских войск из Восточной Европы привел к страшным социальным издержкам, что раз и навсегда сделало Горбачева неприемлемым для армии. Но сторонники первого и единственного президента СССР до сих пор убеждены, что даже в декабре 1991 года он все еще мог на что-то рассчитывать. Это их «символ веры», и не более.
По факту никто ни в Москве (в широком смысле), ни в армии, ни даже в советском народе в целом не видел прямой угрозы в Беловежских соглашениях. Ситуация в стране была настолько запутана, накалена и фрагментирована, что представить себе масштаб грядущей катастрофы мало кто решился.
Задним числом теперь многие хотят «вспомнить», как «прогнозировали» страшные последствия распада СССР через подписание Беловежских соглашений, но это «судороги памяти» в угоду конъюнктуре. Большинство тогда жило одним моментом, наблюдая, как на них несется лавина непонятных событий.
Увязать весь этот поток информации в единую линию было невозможно, особенно если смотреть из нацреспублик или российской глубинки.
При этом в 90-е годы большинство бывших союзных республик трагедии из происшедшего не делали, а порой и откровенно наслаждались последствиями развала СССР. Они занимались нациястроительством разной степени упоротости. Те, кто мог себе это позволить в силу географии, рвались в Европу.
Дружно демонизировали общее советское прошлое, пока не припекло, то есть не начали сказываться последствия «геополитической катастрофы».
Казалось, что по большому Союзу плачут только закостенелые русские империалисты с крошками в бороде да ветхие коммунисты, которые, кстати, еще в 1990-м с большим энтузиазмом создали «сепаратную» КПРФ во главе с Зюгановым, который ради этого проекта пожертвовал номенклатурной должностью «замзав идеологического отдела ЦК КПСС», о чем теперь не любит вспоминать.
Его творческая биография теперь сразу начинается с «обращений в защиту сохранения Союза».
Общее ощущение апокалипсиса позволило пережить Беловежские соглашения относительно легко. В бытовом плане их просто не заметили.
Большинство республик и так уже жили «без Москвы», а в России спокойно воспринимали их отпадание и даже отчасти радовались, что «больше не придется нахлебников кормить» (эти настроения действительно доминировали в российском обществе, как и «обратка» в национальных республиках — «Союз и русские нас веками обирали, а теперь заживем как Швейцария или Кувейт»).
Ограничений в перемещении по стране еще не существовало, еды и вообще товаров становилось все меньше, инфляция набрала вторую космическую скорость, а новости с кавказских фронтов если и попадали на экран, то вызывали у многих желание переключить канал — не до того, мол, своих проблем хватает, сами пусть разбираются.
В автаркию погружались целые регионы, особенно сельскохозяйственные и за счет того зажиточные.
В феврале 1991 года автор этих строк был отправлен в двухдневную командировку в Ульяновск, и местное начальство на обратную дорогу собрало целый баул еды (особенно запомнился килограммовый брикет масла) — на Волге были убеждены, что в Москве голод.
На таком фоне разрушение союзных структур власти и окончательный развод воспринимались как нечто логичное, закономерное и даже где-то положительное. А всеобщие бытовые проблемы надолго отключили стратегическое и политическое мышление.
Это всё к тому, что население в целом какие-то насильственные акции по восстановлению союзной власти, особенно «под Горбачева», вряд ли поддержало бы.
Воевать за Ригу, Кишинев, Баку и Душанбе тоже никто уже не хотел, и хотя в теории механизм большой гражданской войны все-таки мог быть запущен, вряд ли она прошла бы по принципу «Центр против республик». Распад бы тогда пошел на атомы, и война стала бы войной «всех против всех».
На этой теоретической перспективе во многом основан и миф о «спасительности» беловежских бумаг, уберегших человечество от гражданской войны в ядерной супердержаве. Этот вполне академический миф распространяется в основном силами как раз тех гуманитарных факультетов американских университетов, которые привечают сейчас «юбиляров».
Точно так же поклонники Гайдара и Чубайса до сих пор прикрываются «неизбежностью» «шоковой терапии», которая «накормила народ». Но все это псевдонаучная фантастика, так как в режиме «если» практическая политика не работает.
В этом жанре пишут высоколобые диссертации, романы-катастрофы и пафосные биографии, а вот юридические документы всемирного масштаба — вещь очень практичная, их руками потрогать можно.
Праздник непослушания
Попытки первой половины 1991 года придумать некую альтернативу СССР, который на глазах распадался в результате так называемого парада суверенитетов, гораздо важнее мифов. Сперва был знаменитый «новоогаревский процесс» — заявка на мягкую децентрализованную федерацию.
Горбачев и его окружение действительно возлагали на эту идею большие надежды, но по факту создание «Союза Советских Суверенных Республик» тоже было фантомом, либо же — большим шагом на том же пути к неизбежному распаду СССР.
Из централизованного государства ушла бы экономическая составляющая, что в короткие сроки подточило бы содержание тех функций, которые Центр собирался оставить себе — армию и внешнюю политику. Еще со времен так называемой эстонской программы IME 1987 года некоторые республики отказывались от выплаты части налогов, которые шли на содержание армии.
Легализация процесса распада окончательно бы разрушила центральную власть, хотя, возможно, и отсрочила бы ненадолго уничтожение большой страны.
«Мягкая федерация» в условиях жесточайшего экономического кризиса и уже начавшихся войн на окраинах умерла бы в куда больших муках, чем те, которые обеспечил вариант с беловежской эвтаназией (что, впрочем, ее не оправдывает).
После провала ГКЧП переговоры о создании Союзного государства продолжились, но уже без прибалтов и молдаван. Но речь уже шла о конфедерации без слова «советская» в названии. Заключить договор о новом ССГ планировали 9 декабря, но Беловежские соглашения опередили это событие ровно на сутки.
И немудрено: две ключевые республики — Россия и Украина — подписывать новый договор не собирались.
На встрече 5 декабря Ельцин заявил Горбачеву, что «без Украины союзный договор теряет всякий смысл», а 1 декабря состоялся пресловутый всеукраинский референдум, на котором те же люди, которые еще весной поддержали сохранение СССР, массово проголосовали за независимость Украины.
Есть, правда, основания полагать, что всеукраинский референдум изначально не преследовал цели разрушить Союзное государство до основания, а потребовался Кравчуку как инструмент утверждения собственной власти и улучшения имиджа в отдельно взятой республике.
На глазах у Кравчука произошло возвышение Ельцина от гонимого секретаря обкома до планетарной фигуры, а украинский лидер, находившийся с Ельциным в довольно неприязненных отношениях, оставался на фоне российского коллеги провинциальным партийным князьком.
Референдум о независимости Украины на некоторое время превратил его в национального лидера, а затем и в правителя довольно крупной страны.
Тут уже Ельцину потребовалось посредничество Шушкевича, чтобы уговорить Кравчука приехать на встречу в Пущу.
Надо понимать, что слово «независимость» на всех языках бывшего СССР звучало тогда привлекательно, почти магически — настолько всех достала центральная власть. Судьбоносные решения принимались вопреки логике и здравому смыслу, но во славу заклинаний, среди которых «независимость» была королевой.
Считается, что «прорабами» распада СССР были прибалтийские республики, но они-то как раз вели себя до августа 1991 года исключительно осторожно, то ли в силу национальных характеров, то ли исторической памяти. Все их ходы были половинчаты, они всегда оставляли возможность все переиграть.
Напротив, закавказские республики летели к «независимости» ультимативно и на всех парах. Там все сверкало бриллиантами, блестело от нефти и пахло шашлыком. Там не было русских эксплуататоров, а был расцвет национальной культуры.
Что до Средней Азии, она, как и все советское время, тихо варилась в собственном плове, наблюдая за тем, как большие белые цари и князья топят друг друга в непонятной игре. Лишь Нурсултан Назарбаев как наиболее опытный, европеизированный и образованный открыто претендовал не только на участие в этой игре, но и на ведущие роли.
Именно потому он дипломатично «пропустил» поездку в Вискули — в Москве его перехватил Горбачев и пообещал должность главы парламента «своего» проектируемого союза. Назарбаев решил выждать, чья возьмет, проиграл — и потом пару лет злился.
Помимо всего прочего, национальные элиты, как действовавшие, так и формировавшиеся прямо на улице, уже почувствовали вкус власти. Первым парнем на хуторе действительно жить приятнее, чем провинциальным вассалом (пусть даже и в рамках мягкой федерации).
Людям, попавшим во власть в результате первых всеобщих выборов на большой Съезд, понравилось быть выразителями чаяний народа, а тем, кто вошел в политику непосредственно с митингов или (закавказский и таджикский вариант) с помощью автомата, нравилось безнаказанно пинать центральную из властей. Настоящий праздник непослушания.
При этом самой русофобской и антисоюзной была новая элита крошечной Молдавии, а отнюдь не респектабельные профессора в Вильнюсе и Риге или даже бандитские отморозки из Тбилиси.
Платить и каяться
Есть еще один сакраментальный вопрос, он же «в-третьих»: «что нам это дало?» Это дало нам СНГ — довольно странный механизм межгосударственного общения, относительно стабильно заработавший только в последнее время, но и то — с большими оговорками и не по причине его отлаженности.
В 90-е годы СНГ хоть как-то поддерживал механизм «цивилизованного развода». Да, далеко не во всех случаях, но часть горизонтальных экономических связей сохранялась в том числе и через СНГ.
Скоординированной внешней политики, конечно же, не случилось, но ее объективно невозможно было сформировать без отсутствия центра притяжения, у которого были бы внятные приоритеты.
Россия 90-х на эту роль не тянула, и тогда сформировалась основная либеральная «претензия» к Москве: мол, если бы внутреннее положение в России, в первую очередь экономическое, было бы прекрасным, а демократия идеально либеральной, то все остальные стали бы к ней стремиться.
До сих пор либеральная пропаганда говорит о «непривлекательности России» как лидера на постсоветском пространстве. Это объективно не так, но миф прижился в определенной среде и поддерживается усилиями из «мимикрирующих» элит наподобие грузинской.
Сформировалось и то, что мы называем «постсоветское пространство» — некое сперва территориальное, а затем и культурно-историческое объединение, которое быстро превратилось в поле боя идей и влияния.
В те времена, когда сотрудники американского посольства в Москве и аффилированных с ним организаций не утруждали себя подбором слов, поскольку не рисковали получить «ответку», они откровенно говорили о том, что «постсоветское пространство — это зона свободной конкуренции», а не историческая или экономическая зона влияния России.
Эта открытая экспансия и породила множество конфликтов — от закулисных до вооруженных, вернула к жизни доктрину «цветных революций», но в итоге все-таки получила «ответку» — консолидацию российской внешней политики и российского общества.
Но в 90-е годы никакой целенаправленной и скоординированной политики в отношении постсоветского пространства Москва не проводила, всем этим занимались либо случайные люди, либо энтузиасты.
Россия не хотела и не могла аккумулировать в себе тот потенциал влияния и управления, который был у Союза вплоть до середины 80-х годов.
Наконец, в-четвертых: «можно ли было спасти СССР?». Можно, но начинать операцию спасения нужно было не в режиме блиц-переговоров с разбегающимися во все стороны национальными элитами, а еще в середине 80-х, когда множество разнообразных факторов (от экономики и гонки вооружений до внутреннего идеологического кризиса и перегрева) создали синергию непреодолимой силы.
Ситуация раскачивалась долго, медленно и печально, а решительный пинок получила на апрельской конференции КПСС в 1988 году. Именно это высокое собрание приняло помимо прочих резолюции «О демократизации общества» и «О межнациональных отношениях», после чего события завертелись с неимоверной скоростью.
И дело тут даже не в личности Ельцина, преобразившегося именно на этой Конференции, а в общей неспособности союзного центра остановить радикализацию национальных элит и что-то противопоставить привлекательным лозунгам о «независимости» и бытовой русофобии, тогда еще подкрашенной антисоветизмом и антикоммунизмом.
Задним числом нельзя предлагать альтернативы, тем более что проблема была не в отсутствии свежих идей, а, скорее, в их изобилии. Правда, большинство этих идей выдвигались людьми с ограниченным воображением, которые были не способны выйти за рамки официальных доктрин и даже терминов.
Чего стоила только знаменитая «колбасная теория», согласно которой все межнациональные беды в великом СССР проистекают от недостаточного уровня обеспеченности продуктами питания.
А стоит, мол, загрузить в Нагорный Карабах эшелон с пресловутой колбасой, армяне с азербайджанцами сядут рядом и будут ее примирительно кушать. Умные люди в ответ интересовались — а ничего, что в Северной Ирландии колбаса не по талонам? Но их никто не слушал, потому что пробиться в верхние эшелоны советского истеблишмента можно было только по анкете.
Таким образом, править что-либо нужно было в головах, но новые головы тоже брались из похожей среды — вечно фрондирующая интеллигенция не меньше, чем истеблишмент, состояла из идеологических мифов, отличавшихся разве что идеализмом и восторженностью перед всем новым и непознанным.
И когда новый дивный мир стал кусаться, ответных челюстей не нашлось. Впрочем, откуда бы — большинство общественных деятелей первой перестроечной волны откровенно сочувствовали «национально-освободительной борьбе народов СССР» против угнетающего их режима. Даже «Огонек» написал, что Москва должна платить и каяться (с поправкой на принятые тогда формулировки).
Можно сказать, что Беловежские соглашения были неизбежны — мы все равно не отмотаем историю назад.
Некие конкретные детали распада СССР могли бы быть другими, проявиться в другом месте, в другое время и с другими участниками.
Но процесс, запущенный множеством разнообразных факторов лет за 6–7 до этого, невозможно было остановить уже потому, что никаких мер к этому не было принято на начальном этапе распада.
А дальше дело доделали косность идеологии, низкий профессиональный, а порой и образовательный уровень истеблишмента, личные характеристики отдельных персонажей. В этом кроется основной урок нашей печальной истории: давить подобные процессы надо, пока они маленькие. Когда вырастут — забодают.
Евгений Крутиков
Деловая газета «Взгляд»
Ровно четверть века назад были подписаны Беловежские соглашения, прозванные последним гвоздем в крышку гроба СССР.
Данное событие окружено мифами, которые, тем не менее, не дают прямого ответа, как такое стало возможным и можно ли было предотвратить распад. Это не означает, что данные вопросы в принципе не имеют ответов. Просто ответы мало кому понравятся.
СССР похоронили в белорусской части Беловежской пущи — единственного оставшегося в Европе дикого, почти нетронутого сплошного лесного массива. Конкретно — в усадьбе Вискули, перестроенной в охотничью резиденцию для правительства СССР из конфискованного в 1939-м дома польского шляхтича.
Руководители РСФСР (Борис Ельцин и Геннадий Бурбулис), Украины (Леонид Кравчук и Витольд Фокин) и Белоруссии (Станислав Шушкевич и Вячеслав Кебич) подписали так называемые Беловежские соглашения.
Официально — «Соглашения о создании Содружества Независимых Государств», в котором констатировалось прекращение существования Союза ССР как «субъекта международного права и геополитической реальности».
Так — буднично и для большинства населения страны почти незаметно — случилась геополитическая катастрофа, закончилась великая эпоха, началась новая жизнь, а бывшее имение мелкопоместного шляхтича навсегда вошло в историю наравне с Тильзитом, Брест-Литовском, Перл-Харбором и прочими случайно избранными захолустьями.
Два вопроса и тысяча мифов
До сих пор вся картина происходившего не прояснена до конца, а многочисленные публикации «к дате» все эти четверть века были заполнены байками бывших помощников, охранников, многочисленных работников базы в Вискулях — от организаторов охоты до поварих и прочих подобных «свидетелей и очевидцев».
При этом сами участники и «подписанты» активно раздают интервью, а две недели назад в Вашингтоне даже прошли «юбилейные мероприятия», организованные рядом университетов и общественных организаций. Почетными гостями на них стали Бурбулис, Шушкевич и Кравчук.
Так анализ исторического события долгие годы был подменен гонзо-журналистикой, а многие попытки трезво осознать случившееся были ограничены идеологически. Оно и понятно. Столь значимое, но относительно недалекое по времени действо невозможно анализировать без личного к нему отношения. Кроме того, существует как минимум три линии обсуждения, которые друг с другом не пересекаются.
Во-первых, это животрепещущие вопросы типа «как такое вообще случилось». Миллиарды слов потрачены на обоснование того, насколько нелегитимным было это соглашение, какие статьи Конституции СССР и иные правовые нормы были нарушены, как все это согласуется с взаимоисключающими друг друга результатами референдумов — общесоюзного и украинского о независимости (почему-то принято считать, что именно украинский референдум добил СССР, хотя это спорное утверждение).
Сейчас все эти изыскания носят исключительно академический интерес, но значительная часть общественности эмоционально апеллирует именно к юридическим аспектам происходившего. При этом на подсознательном уровне все, включая антисоветчиков и антикоммунистов, и так понимают, что очень многое из произошедшего в большой стране в течение календарного 1991 года было незаконно и нелегитимно.
А после 21 августа, в эпоху революционных перемен и слома всего вокруг, о соблюдении даже видимости законности никто не собирался думать. В критические временные отрезки (конец августа и начало декабря) на первый план и вовсе выходила спешка — скорость проведения законов через парламенты в ущерб процедуре, тайные встречи и совещания, почти подпольная подготовка предварительных бумаг.
При этом большинство инициатив исходили от антиконституционных структур — Госсовета и Совета республик. Еще ранее эти структуры, сформированные в сентябре на развалинах союзных органов власти, признали отделение прибалтийских республик.
Они же после Беловежских соглашений в один день — 26 декабря (25 декабря Горбачев ушел в отставку) — признали независимость и остальных 12 республик как бы от лица СССР, закончив тем самым его распад.
Вечером того же 26 декабря Госсовет «закрыл историю» и самораспустился. Аминь.
Во-вторых, это не менее животрепещущий вопрос: «можно ли было всего этого избежать»? Многочисленные игроки второго плана четверть века распространяют байки о том, что Горбачев якобы мог предотвратить подписание Беловежских соглашений силовым путем в последний момент.
Сказка сказывается в основном со ссылкой на бывших сотрудников КГБ Белоруссии, которых Центр (вымерший к декабрю 1991 года зверь) вроде как предупредил о приезде Ельцина, Кравчука и Шушкевича в Вискули для «осуществления государственного переворота».
«Спецназ КГБ Белоруссии» даже «окружил» Пущу и ждал приказа всех арестовать, но слабость Горбачева, «боявшегося кровопролития», не позволила сохранить СССР таким образом.
Это бред. Никто не скрывался. Даже документ придумали спонтанно — никаких предварительных договоренностей «разрушить Союз» не было. Не было и оснований арестовывать законно избранных глав трех республик. А вот Горбачеву такая попытка стоила бы очень дорого.
Восстановить единоначалие в армии он был уже не в состоянии — ему никто не доверял, в военных кругах — особенно, а министр обороны Шапошников открыто ориентировался на Ельцина. В трех кавказских республиках и Молдавии уже более года шли вооруженные конфликты, а в Таджикистане и вовсе разгоралась дикая гражданская война.
Ускоренный вывод советских войск из Восточной Европы привел к страшным социальным издержкам, что раз и навсегда сделало Горбачева неприемлемым для армии. Но сторонники первого и единственного президента СССР до сих пор убеждены, что даже в декабре 1991 года он все еще мог на что-то рассчитывать. Это их «символ веры», и не более.
По факту никто ни в Москве (в широком смысле), ни в армии, ни даже в советском народе в целом не видел прямой угрозы в Беловежских соглашениях. Ситуация в стране была настолько запутана, накалена и фрагментирована, что представить себе масштаб грядущей катастрофы мало кто решился.
Задним числом теперь многие хотят «вспомнить», как «прогнозировали» страшные последствия распада СССР через подписание Беловежских соглашений, но это «судороги памяти» в угоду конъюнктуре. Большинство тогда жило одним моментом, наблюдая, как на них несется лавина непонятных событий.
Увязать весь этот поток информации в единую линию было невозможно, особенно если смотреть из нацреспублик или российской глубинки.
При этом в 90-е годы большинство бывших союзных республик трагедии из происшедшего не делали, а порой и откровенно наслаждались последствиями развала СССР. Они занимались нациястроительством разной степени упоротости. Те, кто мог себе это позволить в силу географии, рвались в Европу.
Дружно демонизировали общее советское прошлое, пока не припекло, то есть не начали сказываться последствия «геополитической катастрофы».
Казалось, что по большому Союзу плачут только закостенелые русские империалисты с крошками в бороде да ветхие коммунисты, которые, кстати, еще в 1990-м с большим энтузиазмом создали «сепаратную» КПРФ во главе с Зюгановым, который ради этого проекта пожертвовал номенклатурной должностью «замзав идеологического отдела ЦК КПСС», о чем теперь не любит вспоминать.
Его творческая биография теперь сразу начинается с «обращений в защиту сохранения Союза».
Общее ощущение апокалипсиса позволило пережить Беловежские соглашения относительно легко. В бытовом плане их просто не заметили.
Большинство республик и так уже жили «без Москвы», а в России спокойно воспринимали их отпадание и даже отчасти радовались, что «больше не придется нахлебников кормить» (эти настроения действительно доминировали в российском обществе, как и «обратка» в национальных республиках — «Союз и русские нас веками обирали, а теперь заживем как Швейцария или Кувейт»).
Ограничений в перемещении по стране еще не существовало, еды и вообще товаров становилось все меньше, инфляция набрала вторую космическую скорость, а новости с кавказских фронтов если и попадали на экран, то вызывали у многих желание переключить канал — не до того, мол, своих проблем хватает, сами пусть разбираются.
В автаркию погружались целые регионы, особенно сельскохозяйственные и за счет того зажиточные.
В феврале 1991 года автор этих строк был отправлен в двухдневную командировку в Ульяновск, и местное начальство на обратную дорогу собрало целый баул еды (особенно запомнился килограммовый брикет масла) — на Волге были убеждены, что в Москве голод.
На таком фоне разрушение союзных структур власти и окончательный развод воспринимались как нечто логичное, закономерное и даже где-то положительное. А всеобщие бытовые проблемы надолго отключили стратегическое и политическое мышление.
Это всё к тому, что население в целом какие-то насильственные акции по восстановлению союзной власти, особенно «под Горбачева», вряд ли поддержало бы.
Воевать за Ригу, Кишинев, Баку и Душанбе тоже никто уже не хотел, и хотя в теории механизм большой гражданской войны все-таки мог быть запущен, вряд ли она прошла бы по принципу «Центр против республик». Распад бы тогда пошел на атомы, и война стала бы войной «всех против всех».
На этой теоретической перспективе во многом основан и миф о «спасительности» беловежских бумаг, уберегших человечество от гражданской войны в ядерной супердержаве. Этот вполне академический миф распространяется в основном силами как раз тех гуманитарных факультетов американских университетов, которые привечают сейчас «юбиляров».
Точно так же поклонники Гайдара и Чубайса до сих пор прикрываются «неизбежностью» «шоковой терапии», которая «накормила народ». Но все это псевдонаучная фантастика, так как в режиме «если» практическая политика не работает.
В этом жанре пишут высоколобые диссертации, романы-катастрофы и пафосные биографии, а вот юридические документы всемирного масштаба — вещь очень практичная, их руками потрогать можно.
Праздник непослушания
Попытки первой половины 1991 года придумать некую альтернативу СССР, который на глазах распадался в результате так называемого парада суверенитетов, гораздо важнее мифов. Сперва был знаменитый «новоогаревский процесс» — заявка на мягкую децентрализованную федерацию.
Горбачев и его окружение действительно возлагали на эту идею большие надежды, но по факту создание «Союза Советских Суверенных Республик» тоже было фантомом, либо же — большим шагом на том же пути к неизбежному распаду СССР.
Из централизованного государства ушла бы экономическая составляющая, что в короткие сроки подточило бы содержание тех функций, которые Центр собирался оставить себе — армию и внешнюю политику. Еще со времен так называемой эстонской программы IME 1987 года некоторые республики отказывались от выплаты части налогов, которые шли на содержание армии.
Легализация процесса распада окончательно бы разрушила центральную власть, хотя, возможно, и отсрочила бы ненадолго уничтожение большой страны.
«Мягкая федерация» в условиях жесточайшего экономического кризиса и уже начавшихся войн на окраинах умерла бы в куда больших муках, чем те, которые обеспечил вариант с беловежской эвтаназией (что, впрочем, ее не оправдывает).
После провала ГКЧП переговоры о создании Союзного государства продолжились, но уже без прибалтов и молдаван. Но речь уже шла о конфедерации без слова «советская» в названии. Заключить договор о новом ССГ планировали 9 декабря, но Беловежские соглашения опередили это событие ровно на сутки.
И немудрено: две ключевые республики — Россия и Украина — подписывать новый договор не собирались.
На встрече 5 декабря Ельцин заявил Горбачеву, что «без Украины союзный договор теряет всякий смысл», а 1 декабря состоялся пресловутый всеукраинский референдум, на котором те же люди, которые еще весной поддержали сохранение СССР, массово проголосовали за независимость Украины.
Есть, правда, основания полагать, что всеукраинский референдум изначально не преследовал цели разрушить Союзное государство до основания, а потребовался Кравчуку как инструмент утверждения собственной власти и улучшения имиджа в отдельно взятой республике.
На глазах у Кравчука произошло возвышение Ельцина от гонимого секретаря обкома до планетарной фигуры, а украинский лидер, находившийся с Ельциным в довольно неприязненных отношениях, оставался на фоне российского коллеги провинциальным партийным князьком.
Референдум о независимости Украины на некоторое время превратил его в национального лидера, а затем и в правителя довольно крупной страны.
Тут уже Ельцину потребовалось посредничество Шушкевича, чтобы уговорить Кравчука приехать на встречу в Пущу.
Надо понимать, что слово «независимость» на всех языках бывшего СССР звучало тогда привлекательно, почти магически — настолько всех достала центральная власть. Судьбоносные решения принимались вопреки логике и здравому смыслу, но во славу заклинаний, среди которых «независимость» была королевой.
Считается, что «прорабами» распада СССР были прибалтийские республики, но они-то как раз вели себя до августа 1991 года исключительно осторожно, то ли в силу национальных характеров, то ли исторической памяти. Все их ходы были половинчаты, они всегда оставляли возможность все переиграть.
Напротив, закавказские республики летели к «независимости» ультимативно и на всех парах. Там все сверкало бриллиантами, блестело от нефти и пахло шашлыком. Там не было русских эксплуататоров, а был расцвет национальной культуры.
Что до Средней Азии, она, как и все советское время, тихо варилась в собственном плове, наблюдая за тем, как большие белые цари и князья топят друг друга в непонятной игре. Лишь Нурсултан Назарбаев как наиболее опытный, европеизированный и образованный открыто претендовал не только на участие в этой игре, но и на ведущие роли.
Именно потому он дипломатично «пропустил» поездку в Вискули — в Москве его перехватил Горбачев и пообещал должность главы парламента «своего» проектируемого союза. Назарбаев решил выждать, чья возьмет, проиграл — и потом пару лет злился.
Помимо всего прочего, национальные элиты, как действовавшие, так и формировавшиеся прямо на улице, уже почувствовали вкус власти. Первым парнем на хуторе действительно жить приятнее, чем провинциальным вассалом (пусть даже и в рамках мягкой федерации).
Людям, попавшим во власть в результате первых всеобщих выборов на большой Съезд, понравилось быть выразителями чаяний народа, а тем, кто вошел в политику непосредственно с митингов или (закавказский и таджикский вариант) с помощью автомата, нравилось безнаказанно пинать центральную из властей. Настоящий праздник непослушания.
При этом самой русофобской и антисоюзной была новая элита крошечной Молдавии, а отнюдь не респектабельные профессора в Вильнюсе и Риге или даже бандитские отморозки из Тбилиси.
Платить и каяться
Есть еще один сакраментальный вопрос, он же «в-третьих»: «что нам это дало?» Это дало нам СНГ — довольно странный механизм межгосударственного общения, относительно стабильно заработавший только в последнее время, но и то — с большими оговорками и не по причине его отлаженности.
В 90-е годы СНГ хоть как-то поддерживал механизм «цивилизованного развода». Да, далеко не во всех случаях, но часть горизонтальных экономических связей сохранялась в том числе и через СНГ.
Скоординированной внешней политики, конечно же, не случилось, но ее объективно невозможно было сформировать без отсутствия центра притяжения, у которого были бы внятные приоритеты.
Россия 90-х на эту роль не тянула, и тогда сформировалась основная либеральная «претензия» к Москве: мол, если бы внутреннее положение в России, в первую очередь экономическое, было бы прекрасным, а демократия идеально либеральной, то все остальные стали бы к ней стремиться.
До сих пор либеральная пропаганда говорит о «непривлекательности России» как лидера на постсоветском пространстве. Это объективно не так, но миф прижился в определенной среде и поддерживается усилиями из «мимикрирующих» элит наподобие грузинской.
Сформировалось и то, что мы называем «постсоветское пространство» — некое сперва территориальное, а затем и культурно-историческое объединение, которое быстро превратилось в поле боя идей и влияния.
В те времена, когда сотрудники американского посольства в Москве и аффилированных с ним организаций не утруждали себя подбором слов, поскольку не рисковали получить «ответку», они откровенно говорили о том, что «постсоветское пространство — это зона свободной конкуренции», а не историческая или экономическая зона влияния России.
Эта открытая экспансия и породила множество конфликтов — от закулисных до вооруженных, вернула к жизни доктрину «цветных революций», но в итоге все-таки получила «ответку» — консолидацию российской внешней политики и российского общества.
Но в 90-е годы никакой целенаправленной и скоординированной политики в отношении постсоветского пространства Москва не проводила, всем этим занимались либо случайные люди, либо энтузиасты.
Россия не хотела и не могла аккумулировать в себе тот потенциал влияния и управления, который был у Союза вплоть до середины 80-х годов.
Наконец, в-четвертых: «можно ли было спасти СССР?». Можно, но начинать операцию спасения нужно было не в режиме блиц-переговоров с разбегающимися во все стороны национальными элитами, а еще в середине 80-х, когда множество разнообразных факторов (от экономики и гонки вооружений до внутреннего идеологического кризиса и перегрева) создали синергию непреодолимой силы.
Ситуация раскачивалась долго, медленно и печально, а решительный пинок получила на апрельской конференции КПСС в 1988 году. Именно это высокое собрание приняло помимо прочих резолюции «О демократизации общества» и «О межнациональных отношениях», после чего события завертелись с неимоверной скоростью.
И дело тут даже не в личности Ельцина, преобразившегося именно на этой Конференции, а в общей неспособности союзного центра остановить радикализацию национальных элит и что-то противопоставить привлекательным лозунгам о «независимости» и бытовой русофобии, тогда еще подкрашенной антисоветизмом и антикоммунизмом.
Задним числом нельзя предлагать альтернативы, тем более что проблема была не в отсутствии свежих идей, а, скорее, в их изобилии. Правда, большинство этих идей выдвигались людьми с ограниченным воображением, которые были не способны выйти за рамки официальных доктрин и даже терминов.
Чего стоила только знаменитая «колбасная теория», согласно которой все межнациональные беды в великом СССР проистекают от недостаточного уровня обеспеченности продуктами питания.
А стоит, мол, загрузить в Нагорный Карабах эшелон с пресловутой колбасой, армяне с азербайджанцами сядут рядом и будут ее примирительно кушать. Умные люди в ответ интересовались — а ничего, что в Северной Ирландии колбаса не по талонам? Но их никто не слушал, потому что пробиться в верхние эшелоны советского истеблишмента можно было только по анкете.
Таким образом, править что-либо нужно было в головах, но новые головы тоже брались из похожей среды — вечно фрондирующая интеллигенция не меньше, чем истеблишмент, состояла из идеологических мифов, отличавшихся разве что идеализмом и восторженностью перед всем новым и непознанным.
И когда новый дивный мир стал кусаться, ответных челюстей не нашлось. Впрочем, откуда бы — большинство общественных деятелей первой перестроечной волны откровенно сочувствовали «национально-освободительной борьбе народов СССР» против угнетающего их режима. Даже «Огонек» написал, что Москва должна платить и каяться (с поправкой на принятые тогда формулировки).
Можно сказать, что Беловежские соглашения были неизбежны — мы все равно не отмотаем историю назад.
Некие конкретные детали распада СССР могли бы быть другими, проявиться в другом месте, в другое время и с другими участниками.
Но процесс, запущенный множеством разнообразных факторов лет за 6–7 до этого, невозможно было остановить уже потому, что никаких мер к этому не было принято на начальном этапе распада.
А дальше дело доделали косность идеологии, низкий профессиональный, а порой и образовательный уровень истеблишмента, личные характеристики отдельных персонажей. В этом кроется основной урок нашей печальной истории: давить подобные процессы надо, пока они маленькие. Когда вырастут — забодают.
Евгений Крутиков
Деловая газета «Взгляд»
Источник - Русская весна
