Они дают надежду на возрождение великой славы России! — поразительные истории (ФОТО)
27 февраля 2021. Разместил: mediapuls
Ода божьим одуванчикам.
«Женщина с нами, когда мы рождаемся, Женщина с нами в последний наш час. Женщина знамя, когда мы сражаемся, Женщина радость раскрывшихся глаз. Первая наша влюбленность и счастье, В лучшем стремлении — первый привет. В битве за право — огонь соучастия, Женщина — музыка. Женщина — свет!», Константин Бальмонт.
Жестокая поступь времени и неумолимые вихри перемен разметают аккуратные седые головки одуванчиков, но лёгкие летучие корзиночки-парашютики разносят семена одуванчиков по громадным просторам нашей Отчизны, по всем её городам и весям, а далее — по всей поверхности нашей голубой планеты, отнюдь не мирной и не спокойной…
Вот так и святые души наших бабушек и мам, заканчивая свой земной путь и угасая по неотвратимому Закону Жизни, оставляют после себя детей, внуков и правнуков, которые порой ласковыми ветерками, а иной раз и суровыми штормовыми шквалами жизни разносятся по необозримым просторам не только нашей необъятной Державы, но и по всему разноцветному яркому Миру, подобно семенам одуванчиков, которые являют Миру новые цветы жизни там, где приземлятся, зацепятся за почву и прорастут их крылатые семена…
Мой рассказ о наших дорогих женщинах — бабушках, мамах, родных, знакомых, малознакомых, а порой и незнакомых пожилых женщинах великого города на Неве, прошедших через годы страшных испытаний трагической блокады Ленинграда, согревавших нас своим душевным теплом и человеческим участием, просто помогавших нам, молодым, в сложных и обычных житейских ситуациях…
В 70–80-х годах мы с добрыми улыбками, подчас вольно, а порой и невольно называли их в разговорах меж собой БОЖЬИМИ ОДУВАНЧИКАМИ…
Я учился во второй половине 70-х на инженерно-физическом факультете ЛИТМО, будучи иногородним, и мне не предоставлялось общежитие. Ввиду ограниченных площадей имеющихся общежитий всё, в чём мне мог помочь институт — это предоставление лимита на прописку в частном секторе. Лимит — это такая бумажка, выдаваемая деканатом на основании существующих в Ленинграде и Москве квот для иногородних работников, ну и, как оказалось, студентов. Эта ситуация несколько осложняла моё пребывание в Ленинграде, но зато я в полной мере на себе осознал статус ленинградской «лимиты». Но как показала дальнейшая жизнь, мне из этой ситуации удалось получить немало положительных бонусов.
Расскажу некоторые подробности… Бонусы эти заключались в том, что я на протяжении пяти лет снимал жильё у ленинградцев со «стажем», более того, первые два года я жил у хозяек-блокадниц. Причём снимал я не отдельную комнату, а арендовал так сказать «угол». С вашего разрешения, излагаю события в хронологическом порядке. За время вступительных экзаменов я не нашёл себе место проживания в Ленинграде. Поэтому быстро согласился на предложение знакомого парня, Юрия из Луцка, который не смог поступить на дневное отделение в ЛИТМО, но поступил на вечернее.
Он уже работал, как и его отец в Луцке, в типографии и быстро нашёл поблизости от ЛИТМО угол в отдельной квартире у Марии Николаевны Александровой. Она постоянно сдавала угол, а точнее проходную комнатушку двум студентам, поэтому предложила Юрию в целях экономии найти себе «напарника». Жили мы в доме № 13/2 на углу Крестьянского переулка и проспекта Максима Горького (Кронверкского) в бывшей дворницкой. Марь Николавна (как сразу мы её скороговоркой стали называть с Юрой) работала кассиром в столовой киностудии «Ленфильм».
Была человеком эффектной внешности для её лет (ветеран войны и блокады) и весьма общительная особа, что характерно для лиц её профессии, тем более в таком месте работы.
Она была человеком необычайно интересной, лихо закрученной судьбы, что было отнюдь не редкостью для многих людей того сурового времени. Мария — дочь одесского фабриканта, кстати владельца российского патента на оцинкованное кровельное железо, вышла замуж за комиссара Александрова, ставшего впоследствии в предвоенное время комендантом (командиром) гарнизона Петропавловской крепости Ленинграда.
На одной стене висел портрет бравого комиссара в форме командира Красной Армии. А на противоположной — висела склеенная из множества кусков дореволюционная фотография под стеклом семейной пары в богатой одежде весьма представительного вида.
Фотография буквально собрана из нескольких фрагментов, собрана очень аккуратно и тщательно, насколько позволили нанесённые ей повреждения. Оказывается, в 30-е годы муж как-то пришёл после работы очень мрачным в дурном расположении духа.
Без лишних разговоров подошёл к фотографии, висевшей на стене в их квартире, разбил стекло и порвал фотографию родителей супруги, сказав, чтоб больше никогда не видел и не слышал ничего …У мужа был совершенно реальный риск оказаться под арестом из-за фотографии дворян-родителей жены в его квартире.
Та в расстроенных чувствах собрала осколки и обрывки фотографии, ей тайком удалось припрятать изуродованные остатки дореволюционной одесской фотографии родителей, которых давно уже не было в живых… Почти с первых недель войны после отбытия мужа в действующую армию, Мария Николаевна добровольцем пошла служить в Красную армию и оказалась в знаменитой 46 стрелковой дивизии, которая прошла свой нелёгкий боевой путь от Невского пятачка до самой Эльбы под руководством Борщёва Семёна Николаевича (сначала начальник штаба 168 с.д., а затем и командир 46 с. д.).
46 стрелковая дивизия участвовала в жесточайших боях на истинно железной земле Ленинграда — Невском пятачке под Дубровкой. Эта же славная дивизия после пополнения личного состава участвовала в прорыве и снятии блокады Ленинграда.
Атмосферу тех сражений на пятачке хорошо удалось передать Альберту Горовко:
«Блокада, блокада, блокада,
Исакия колоннада…
Последние дни Ленинграда,
Казалось тогда, сочтены.
В симфонии канонады
Фон Бок слышал звуки парада,
Придвинув стальную армаду
Под самое сердце страны.
Морозы, морозы, морозы,
Невы ледяные торосы,
Махорку и папиросы
Бойцы искурили давно.
На чай — хоть бы чагу с берёзы,
Патронов и хлебушка — слёзы,
Три дня воевать без подвоза —
Возможно, но только в кино.
Окопы, окопы, окопы,
С позиций пристреляны тропы,
В траншеях притихла пехота,
Готовя последний бросок.
Остаток полка — две-три роты,
Поднял наш комбат на работу —
Вчера — лейтенант желторотый,
Сегодня — не скажешь „сынок”.
Пред нами задача простая —
Пока немцы там наступают,
Другую удерживать стаю
На Невском пустом берегу.
Под бешеным натиском стали
Мы глыбами в землю врастали.
И пусть „пятачок” раскромсали —
Москва не досталась врагу».
Мария Николаевна прошла телефонисткой весь боевой путь в составе 46 с. д., была награждена боевыми медалями, а самое главное — смогла остаться живой, пройдя жуткую мясорубку войны. Как сама говаривала: «Меня Боженька любит, я же человек добрый, бесхитростный, оттого и сберёг».
После войны нашли с мужем друг друга, но детей в семье не было. Усыновили мальчишку Вову, в стране была страшная безотцовщина. Два взрослых человека, прошедшие горнило страшной войны, не смогли жёстко спрашивать с усыновлённого подростка. Муж рано умер от полученных на фронте ранений.
Мария Николаевна, постоянно работая, не справилась с влиянием послевоенной улицы, пацан попал в плохую компанию, связался со шпаной, а потом и с урками. Несколько раз убегал из дома, бродяжничал, в конце концов скатился на скользкую дорожку.
К началу 70-х превратился в матёрого вора-рецидивиста. Мария Николаевна регулярно раз в месяц собирала посылку с любимыми Володей простенькими конфетами, индийским чёрным чаем, сахаром, галетным печеньем, сигаретами, тёплыми носками и отправляла на «зону». Володя писал ей, насколько мог, тёплые сыновьи письма с надеждой на очередное освобождение.
Но больше 6 месяцев на свободе он никогда не задерживался. Тогда он заканчивал «червонец». Пару раз в гости к Марии Николаевне заходил на чарку-другую Анатолий Дмитриевич Папанов, находящийся на «Ленфильме» по поводу озвучки своих фильмов.
Фронтовикам было что вспомнить и кого помянуть из своих боевых товарищей…
В конце октября 1975 года Мария Николаевна съездила на похороны своего боевого командира генерал-майора Семёна Николаевича Борщёва. Приехала расстроенная, совсем «расклеившаяся». Очень многое связывало Марию Николаевну с боевым генералом, рядом с которым она прошла всю Великую Отечественную.
Долго хандрила, много курила, выпивала, вспоминала, плакала… Весной 1976 к нам несколько раз заходила соседка-приятельница хозяйки из соседнего подъезда Мария Акимовна Ковалёва. Пошептались-посоветовались и в мае Мария Акимовна предложила мне переехать в соседний подъезд, снять угол у неё.
Я согласился, Юра к тому времени уже решил вопрос о своём общежитии в типографии. Мария Акимовна жила одна в 60 метровой большой комнате коммунальной квартиры на втором этаже. На третьем этаже всю такую же площадь четырёхкомнатной коммуналки занимала семья бывшего директора Кировского завода.
Огромная 60-метровая комната в четыре больших окна, в которой я занимал половину комнаты, разделённой мебельной «стенкой» после угла в дворницкой показалась подарком судьбы, причём платил я за «угол» всё те же 25 рублей. Мария Акимовна, в отличие от Марии Николаевны, по внешнему виду и манере одеваться представляла собой классический тип ленинградской бабушки-«божьего одуванчика», но характер у неё оказался по-настоящему суровый, неумолимый. Да и понятно отчего, сама из псковской деревни — «скобариха», как она себя называла, она оказалась в Петрограде в самом конце двадцатых годов.
В войну, буквально в первые месяцы, получила на мужа похоронку. Горевать было некогда. На руках у неё остались двое ребятишек — старшая дочь Руся и младший совсем маленький Игорёк. Всю блокаду работала там, где удавалось устроиться — уборщицей, а затем нянечкой в госпитале, после снятия блокады чернорабочей в механическом цеху…
Двух детей смогла провести через блокаду эта маленькая хрупкая женщина со стальным характером и голубыми, как луговые васильки, глазами. Всё что можно было продать или выменять — всё ушло! В комнате осталась только кровать. Все столы, тумбочки, стулья и табуретки улетели в буржуйку. Но детей выходила, вытащила буквально с того света…
Наконец, закончились эти страшные 872 дня и в январе 1944 года в небе над Петропавловкой засияли огни салюта! Стало намного полегче, по крайней мере, люди перестали умирать на улицах от истощения.
На карточки уже можно было сносно питаться, да и сил уже хватало на обработку разбитых на всех свободных клочках земли огородов… Но суровая и жестокая судьба продолжала множить испытания для этой маленькой хрупкой женщины.
Дети росли на радость матери красивыми, общительными, заботливыми, всесторонне развитыми. Игорь пошёл на службу в Советскую армию. Он хорошо играл в футбол, выступал за команду части в первенстве ЛВО. Команда успешно отыграла на выезде.
К вечеру на открытой грузовой машине возвращались домой в часть. Водитель-лихач не справился с управлением автомобиля, грузовик с людьми перевернулся на крутом повороте после спуска. Много травмированных, погиб на месте один… это был Игорь.
На стене в комнате Марии Акимовны на стене появилась вторая мужская фотография молодого мужчины в гимнастёрке.
Вторая фотография с траурной лентой… Дочь Руся успешно закончила десятилетку. С юных лет её манил кинематограф. Рядом на Кировском проспекте располагалась знаменитая киностудия «Ленфильм», на которой буквально всё свободное время проводили все соседские девчонки, подрабатывая на съёмках в массовках.
Закончила кинематографический техникум по профессии «гримёр». Попала в кинобригаду известного режиссёра Владимира Александровича Фетина, участвовала в съёмках фильмов «Полосатый рейс», «Донская повесть», «Виринея», «Любовь Яровая». Руся была постоянным гримёром и подругой выдающейся актрисы советского кинематографа Людмилы Чурсиной.
Мария Акимовна подрабатывала в кинобригаде поварихой, участвовала в съёмках массовок, как и дочь была в гуще всех околокиношных событий, романов… В 1973 году случилось страшное горе — от неожиданного сердечного приступа умерла дочь Руся, не оставив после себя ни дочки, ни сына.
Вот как бывает в жизни… По сути, мы с Мариной Акимовной жили как внук с бабушкой, хотя в общем-то были чужими людьми. Возможно, я напоминал ей её сына… Она контролировала меня, но очень аккуратно.
Ограничивала в излишествах, просила, чтоб я её всегда предупреждал, если оставался ночевать в общежитии у одногруппников. Когда у неё складывался подходящий настрой, брала у меня деньги и готовила мне завтраки. Несколько раз мы с ней вместе посещали 27 января и 9 мая могилы её родственников на Пискарёвском и Серафимовском кладбище Ленинграда.
Когда мы праздновали старый Новый год — гримировала меня и моих одногруппников с использованием обширной Русиной коллекции париков, усов и бород. В эти праздничные дни мы дурачились по полной. А в метро выглядели весьма экзотически — молодые лица с громадными седыми бородищами и усищами… Во время проживания у Марии Акимовны на Крестьянском пер, дом 13/2, как помнится, я поменял свой советский паспорт старого образца на новый красный советский паспорт с громадным золотистым гербом СССР на обложке.
Паспорт нового образца мне вручил начальник 18 отделения милиции Петроградского района города Ленинграда энергично пожав руку и поздравив. Это было заметное событие в жизни нашей страны и моей жизни. Страна была на подъёме, благосостояние росло.
Успехи в космосе, промышленности и спорте радовали не только престарелых руководителей нашей страны, но и рядовых граждан. Мы ощущали себя частичками огромной успешной страны — страны-победителя в великой войне, стране-лидера прогрессивного человечества. Летом 1977 года я по приглашению моего болгарского друга-одногруппника Красимира отправился в частную поездку на месяц в Народную Республику Болгария.
А когда я вернулся через месяц с болгарских берегов Чёрного моря, мою Марию Акимовну словно подменили или сглазили. Она резко осунулась, её весёлые глаза с «искринкой» враз погрустнели и потускнели, под глазами появились громадные синие тени. Рядом с ней стала крутиться неожиданно возникшая родственница — племянница, о существовании которой я даже не знал и ни разу не видел и не слышал за минувшие два года.
Мне без обиняков предложили срочно съехать с квартиры, особо не распространяясь о причинах.
Я не стал допытываться и вынужден был срочно заняться поиском съёмного жилья. На это ушло какое-то время, но поскольку это было ещё лето, первая половина августа, то с квартирами было ещё относительно легко. Я отправился на Львиный мостик и со второго-третьего раза мне пофартило, и я снял комнату в трёхкомнатной квартире с (подселением) у высокого симпатичного инженера-корейца по имени Роберт (Роберт Максимович Цой, как потом выяснилось, был отцом будущей советской рок-звезды Виктора Цоя, но это выяснилось значительно позже, когда я уже окончил ЛИТМО и работал в ЦКБ совсем в другом городе. Квартиру у Роберта я снял, но снял её без возможности прописаться.
Поэтому мне дополнительно нужно было решить вопрос с пропиской. В этот раз всё складывалось как-то туго. Не мог найти, где прописаться, и всё тут. А выручила меня тогда третья уважаемая пожилая ленинградка, «божий одуванчик» София Николаевна.
Софья Николаевна — мама моего закадычного друга и одногруппника Коли Трифонова. Софья Николаевна прописала меня на жилой площади своих двух комнат в большой коммунальной квартире в «сталинке» на Московском проспекте, несмотря на вялые протесты соседей по коммунальной квартире.
Дядя Женя прошёл всю войну, закончив её, как и мой дед по маме Василий Егорович Ходанов, в далёкой Манчжурии, после капитуляции милитаристской Японии.
Софья Николаевна всю войну отработала в блокадном Ленинграде в госпитале, помогая больным туберкулёзом бойцам. Более спокойного и уравновешенного человека я не припомню за всю свою жизнь. Когда мы с Колей уходили в традиционный «загул» или «культпоход по пиву», в пивной зал «Маячок» на углу Невского и улицы Маяковского, то, как правило, Софья Андреевна, строго посмотрев на нас поверх своих круглых роговых очков. говорила: «Коля! Я отпускаю Николая с тобой, только потому, что ты — человек самостоятельный, на тебя можно положиться».
Ох, как же она ошибалась!… Мы с тёзкой много и «с фантазией» бузили и колобродили, но, сказать честно, ни разу с милицией не соприкасались, хотя ситуации на грани, конечно, возникали. Мне на всю жизнь запомнилась операционная чистота на кухне Софьи Андреевны.
Посуда, вилки-ложки, громадная фарфоровая, словно из музея, супница, как и давно неработающие, висящие в комнате Коли на стене старинные часы с маятником, были дореволюционными и достались ей от Колиного деда — старшего мастера дореволюционного Путиловского завода.
Помню фирменный стерильный куриный прозрачный бульон с клёцками или гренками, который торжественно из этой здоровенной фарфоровой супницы разливала нам Колина мама.
Ножи были всегда острозаточенными, чёрный или поклёванный серый питерский хлеб всегда нарезался весьма тонкими кусочками без крошек… Всегда и во всём стерильная чистота, покой и порядок.
Я ни разу не слышал, чтобы Колина мама повысила голос на Колю или дядю Женю, хотя дядя Женя с работы частенько приходил уже прилично «упакованным». В конце золотого сентября 1977 года моей бывшей хозяйки Марии Акимовны Ковалёвой не стало. Неумолимая болезнь буквально сожгла стойкую хрупкую женщину…
А зимой того же года перестали вечерами загораться огни в окнах квартиры-бывшей дворницкой и её подруги-соседки Марии Николаевны Александровой… Неумолимое время собирало свою скорбную жатву. Бывшая дворницкая в доме 13/2 по Крестьянскому переулку дождалась очередного выхода Владимира Александрова на свободу. Но находился он в бывшей дворницкой недолго.
Спустя три-четыре года квартира окончательно поменяла своих хозяев, которые к семейству полковника Александрова уже не имели никакого отношения… Четвертая женщина-блокадница, о которой мне сегодня хочется Вам рассказать, это будет, конечно же, Нина Васильевна Титова — супруга Ивана Васильевича Титова, родного дяди моей супруги.
Нина Васильевна и Иван Васильевич были односельчанами из подмосковного села Уварово, знакомые с детских лет, их родители дружили семьями с дореволюционных времён, женились они в Ленинграде во второй половине тридцатых годов, когда Иван Васильевич уже стал военлётом. У любящей семейной пары родились близнецы — мальчики Юрий и Гурий.
Иван Васильевич с первых дней на фронте. Нина Васильевна с мальчиками одна в комнате в большой коммунальной квартире на Лиговке. На Ивана Васильевича во время блокады пришло три похоронки, Нина Васильевна ни одной не поверила, истово молила Боженьку и Богородицу, чтобы спасли-сохранили её Ванечку.
Читайте подробнее: «Три раза умер в боях»: как лейтенант Титов побеждал лютую смерть (ФОТО)
Нина Васильевна — постоянная прихожанка Духосошественской церкви Александро-Невской Лавры — до самого её закрытия в конце 30-х годов (богослужения в Лавре возобновились только в Троицком соборе уже в 1957 году). После закрытия храмов Лавры Нина Васильевна окормлялась в Спасо-Преображенском Соборе всей Гвардии (арх. Василий Стасов, 1745 год).
В помещении нижнего храма Спасо-Преображенского Собора было оборудовано помещение бомбоубежища на 500 человек. В 1941–1942 г.г., когда хватало сил, времени и было мало снега, Нина Васильевна с мальчиками скрывалась во время бомбёжек в этом бомбоубежище.
Главной святыней Спасо-Преображенского Собора является икона Нерукотворного Образа, которая некогда принадлежала Петру I и сопровождала его во всех походах и сражениях, в том числе во время Полтавской баталии.
По преданию, она была написана для царя Алексея Михайловича знаменитым московским иконописцем Симоном Ушаковым и перешла к его сыну по наследству. Этот образ относился к числу наиболее почитаемых в городе и принимал участие в праздничных молебнах во времена Петра I.
Вместо пасхальных куличей в Пасху 1942 года в Соборе освящали кусочки чёрного блокадного хлеба.
Литургию в храмах вопреки церковным канонам нередко служили на ржаной просфоре или кусочках чёрного блокадного хлеба. Вместо вина вопреки церковным канонам использовался свекольный сок. Даже в будние дни верующими подавались горы записок о здравии и упокоении.
В 1942 году по воспоминаниям Нины Васильевны в Пасху был страшный авианалёт фашистской авиации. Пасхальная служба была ранним утром, поэтому не было многочисленных жертв на улицах города. Богослужение проходило в переполненном храме. В блокадном Ленинграде работал ещё Свято-Никольский Морской и Князь-Владимирский собор на Петроградской стороне.
Зиму 1943 года мальчики не пережили. Нине Васильевне соседи помогли похоронить мальчиков на Волковом кладбище. В церкви св. Иова на Волковом кладбище находились иконы, принесённые верующими из других закрытых и разрушенных храмов Волкова кладбища…
А в 1943 году по указанию Сталина разрешили колокольный звон в ленинградских действующих храмах. 27 января 1944 года радостное известие о снятии блокады — церкви звонили в этот день почти целые сутки…
Находясь в гостях в их квартире на Невском, 114, рядом с этой замечательной парой нам, молодым, было в диковинку наблюдать за тем, как они относились друг к другу. Расставаясь даже на час-другой, они так прощались друг с другом, словно расставались навсегда. Нина Васильевна при любом выходе за пределы квартиры Ивана Васильевича осеняла его крёстным знамением.
Они очень ценили и любили друг друга и ценили каждый миг, проведённый рядом со своей «половинкой». Сейчас, спустя десятилетия после их ухода в лучший мир, вспоминая Ивана Васильевича, всегда невольно представляешь рядом с ним тихую, незаметную, бесконечно добрую и заботливую Нину Васильевну…
Слава Богу, рассеянные твоими Божьими Одуванчиками семена, Россия, дают добрые всходы и надежду на возрождение твоей немеркнущей славы!
Дорогой Читатель! Вспомни события своей жизни, помяни добрым словом всех Божьих Одуванчиков, которые дали тебе возможность появиться в этом блистающем, неспокойном, но, безусловно, лучшем из Миров либо просто помогли тебе в твоей жизни! Низкий земной поклон Вам, наши дорогие Божьи Одуванчики, и вечная Вам память!!!
Читайте также: Это должен знать каждый: неисчерпаемая сила русской цивилизации (ФОТО)
Николай Мильшин (Ходанов), для «Русской Весны»
Вернуться назад