Портрет медсестры из военного госпиталя в Донецке (ФОТО)
22 февраля 2015
22.02.2015 - 10:21
Текст и фото Натальи Батраевой.
Светлана работает медсестрой в Первом военном госпитале ДНР, находящемся в Донецке. Она, как и ее коллеги, — волонтер.
Светлана рассказала нашему корреспонденту о том, как она стала медсестрой, что происходит в госпитале и как она видит свое будущее без войны.
Персонал госпиталя, особо не вдаваясь в политические нюансы, делом старается помогать людям, отдавая себя без остатка. Не все, конечно, выдерживают темп и безденежье — остаются самые стойкие, четко понимающие для чего пришли.
Наш разговор состоялся часов в десять вечера — в перерывах или параллельно с капельницами и другими процедурами — рабочий вечер для медицинских сестер был в полном разгаре.
О себе
Родом я из поселка под Шахтерском, находящегося в 60 километрах от Донецка. До медучилища выучилась на пекаря-кондитера, но это, скорее, для себя; поработала горничной в профилактории и решила идти в медицину, хотя у нас в роду медиков не было..
Когда заканчивала учиться — война уже началась. Получив диплом, думала, куда устраиваться, время-то военное! В интернете прочитала, что в Донецке организовался военный госпиталь. Шахтерск — маленький город, в нем есть небольшой госпиталь на базе больницы, но я хотела находится там, где буду нужнее всего. У нас тогда еще было более или менее спокойно, только самолет летал на Саур-могилу: в 12 ночи, отбомбившись, возвращается, а у меня мороз по коже — не знаешь, где еще может бомбы скинуть.
Я села на автобус и приехала в Донецк. Город незнакомый, начала расспрашивать о госпитале, но никто не знал… Подошла к военным, они позвали санитарочку, она и рассказала куда идти.
Приехала, говорю: «Хочу у вас работать». Так и осталась.
Опыт получала уже на деле: когда ребят начали привозить с поля боя, меня порой трясло — до того страшно было, но со временем привыкла. В такой ситуации включаются мозги, и ты думаешь о том, как спасти раненого — только его перед собой видишь.
Говорят, что многие медики со временем становятся циниками — мол, защитная реакция. Не знаю, верно ли это… без сочувствия в нашем деле не обойтись. У меня, наверное, еще мало практики — все через себя пропускаю. Сейчас уже могу спокойно смотреть на то, что раньше вызывало страх. Привыкла к виду крови. Ополченцы раненых иначе, как трехсотыми, а убитых двухсотыми не называют и я, пообщавшись, так же стала говорить — им это понятнее, ближе…
Когда попала в госпиталь, не важно было, что не платят зарплату, что какие-то неурядицы, главное — быть здесь и помогать людям! Остальное — уходит на второй план. Сейчас, в военное время, важно поддержать наших ребят, которые воюют и гибнут за нас.
Ополченцы
С ранеными мы общаемся мы по-дружески, не так, как в обычной больнице — я лежала, знаю. Да и пациенты наши не обычные люди — «идейные», в основном, Не долечиваясь, бегут в часть, на передовую, лишь бы выполнить свой долг. Они этим живут! Рвутся обратно и верят!
Между россиянами и местными ребятами я особой разницы не заметила — может к местным мы больше привыкли. Наши — шахтеры — простые, закаленные, не боятся тяжелого труда, опасности; россияне иногда отличаются по стилю (смотря, кто откуда) — новомодные стрижки и тому подобное… изредка попадаются и гламурные парни — и такие приезжают воевать. Все разные, со своими характерами.
Со временем я, наверное, больше стала разбираться в людях — вижу отдельные типажи, понимаю, с кем надо построже, а кого необходимо успокоить, поговорить. Важно не только уколы делать, как робот, но и посочувствовать, утешить.
У одного ополченца с позывным «Барон» недавно двоюродный брат погиб — они оба из России приехали. Когда Барон к нам попал, брат пришел навестить, еще вечером я его видела, а на следующий день ребята позвонили: погиб, — говорят. Барон сорвался, поехал в аэропорт, опять получил контузию. Восьмую! Его снова привезли к нам… Он отказывался есть, принимать лекарства, ушел в себя… Что делать? Организм страдает, чтобы выздороветь, надо питаться нормально, я же не могу капельницу на голодный желудок ставить.
— Барон, надо кушать! — Не буду! — отвечает. И лежит неподвижно. Пришлось взять ложку и начать его кормить. Чуть улыбнулся, неудобно стало. — Сам буду есть. — Давай! И капли пей! — Не хочу! Они невкусные. — Пей! — говорю. — Ложись и засыпай!
И так потихоньку начал приходить в себя, разговаривать, а сперва чуть не впал в депрессию — этот момент важно не упустить, нельзя дать погрузиться в свои мысли.
В госпитале много разных ребят. Например, с нашей комнатой на первом этаже соседствовала целая палата с послеоперационными — их специально рядом поместили, чтобы мы могли обезболивающее уколоть или эвакуировать при необходимости — они же неходячие, с костылями.
Ребята сдружились между собой: подобрались примерно одного возраста (в районе тридцати) и мы с ними сдружились. Они еще и не всех к себе подпускали — выбирали! Мне разрешали делать только манипуляции, Инне — перевязки, докторов тоже определенных признавали. Смешно, конечно. А бывают совсем мальчишки — 20–21 год. Как-то всех девчонок-медсестер перекусали. Сейчас уже глаз наметан: вижу — дите, и сразу осекаю, а раньше бывало, тоже попадала.
Семья
Родители относятся к моей работе уважительно. Мама, конечно, переживает за меня и брата — он в ополчении, в артиллерии. Сейчас стал командиром боевой машины, парень он неглупый, в шахте электрослесарем работал. Ему 22 года, мне 25 — мы вместе ушли, как закончили учиться: он — горный техникум заочно, я — медицинский.
Еле-еле дождались получения дипломов, переживали, что Киев не выдаст. Столько нервов было: а ну-ка, три года проучиться… Обычно приезжал представитель из Киева, раздавал тесты и на его глазах выпускники выполняли задание, если не набираешь проходной балл — не получаешь диплом. В 2014 году представитель к нам не приехал, прислали камеры, распорядились сдавать в режиме онлайн. Я даже шелохнуться боялась, уткнулась в свой лист и не поворачивалась, думаю, кому-то что-то не понравится, и три года коту под хвост.
Мой папа — шахтер, у мамы особого образования нет — училась на кочегара: оператора котельной. Работала в основном в магазине. Сейчас работы нет. В шахте тоже проблемы, папа ездит на смену, когда есть автобус. Наш поселок находится в двух километрах от дороги. Мы пока учились, пешком ходили: весной, осенью еще ничего, а вот зимой.
Сейчас стараемся по-возможности навещать родителей: примерно раз в месяц брату дают увольнительную, он заезжает, и мы едем на сутки домой. У меня денег нет даже на билет, брату выделяют бензин (он три года копил на машину и успел купить до кризиса).
Дома, конечно, хлопот много, хочется и с мамой, и с папой поговорить… Но дом есть дом, там отдыхаешь. Вроде бы утром вставать рано, ехать обратно, но чувствуешь себя бодро, а то я уже уставать начала.
Раньше не замечалось как-то, а теперь зима или погода первые месяцы хоть и падаешь, но поспишь часа четыре и снова за работу — по трое суток не спали.
А сейчас, месяц идет, будто год. Выходные есть, но все равно каждый день в госпитале, тем более, что пыталась набраться опыта — в училище нам к пациентам не давали подойти, а сейчас уже свободно перевязки делаю, и капельницы, и другие манипуляции.
Будущее
Главное — приносить пользу несмотря на то, что приходится жить совсем без денег — в кошельке у меня гривен 20 (около 50 рублей. — Прим. ред.). Здесь нас кормят, живем в комнате с девочками-студентками, все — иногородние, одна вообще с оккупированной территории.
Я и раньше не особо понимала какие-то ставки, расчеты в медицине — привезли больного, у которого нет денег, разве из-за этого уход хуже должен быть? Даже в мирное время считала: если человек хочет тебя отблагодарить — он отблагодарит; не захочет, нет у него денег — и не надо.
От этого отношение к больному не должно меняться. А сейчас, в войну и подавно стараешься все сделать, чтобы помочь поскорее на ноги встать.
Ополченцы тоже который месяц зарплату не получают — от этого же воевать не перестают, а если выдадут кому, они и нас балуют — шоколадки приносят, без сладкого не остаемся — приятно, конечно.
Женихи? Есть и женихи, но они же воюют! Первым делом — самолеты, ну, а девушки. Сейчас о серьезных отношениях думать не время — замуж после войны выходить будем.
Как говорится, замуж не напасть главное, чтобы человек стоящий был, серьезный, а не просто так выскочить. Один из ребят меня поддержал: «Боюсь жениться, — говорит. — Вдруг убьют и жена вдовой останется!»
В будущее мы особо не заглядываем — все так быстро меняется! Думаю, и после войны останусь медсестрой в госпитале — чувствую, мое это! А дальше — жизнь покажет. В медицинский институт не планирую — неизвестно, что с нами будет. Надеемся на лучшее, конечно, но… Может и на передовой придется госпиталь разворачивать.
Во дворе Первого военного госпиталя ДНР. Донецк
Поначалу я сильно боялась, особенно когда бомбили, а сейчас сейчас у меня, наверное, какое-то бесстрашие выработалось. Назад дороги для нас уже нет! Источник
Светлана работает медсестрой в Первом военном госпитале ДНР, находящемся в Донецке. Она, как и ее коллеги, — волонтер.
Светлана рассказала нашему корреспонденту о том, как она стала медсестрой, что происходит в госпитале и как она видит свое будущее без войны.
Персонал госпиталя, особо не вдаваясь в политические нюансы, делом старается помогать людям, отдавая себя без остатка. Не все, конечно, выдерживают темп и безденежье — остаются самые стойкие, четко понимающие для чего пришли.
Наш разговор состоялся часов в десять вечера — в перерывах или параллельно с капельницами и другими процедурами — рабочий вечер для медицинских сестер был в полном разгаре.
О себе
Родом я из поселка под Шахтерском, находящегося в 60 километрах от Донецка. До медучилища выучилась на пекаря-кондитера, но это, скорее, для себя; поработала горничной в профилактории и решила идти в медицину, хотя у нас в роду медиков не было..
Когда заканчивала учиться — война уже началась. Получив диплом, думала, куда устраиваться, время-то военное! В интернете прочитала, что в Донецке организовался военный госпиталь. Шахтерск — маленький город, в нем есть небольшой госпиталь на базе больницы, но я хотела находится там, где буду нужнее всего. У нас тогда еще было более или менее спокойно, только самолет летал на Саур-могилу: в 12 ночи, отбомбившись, возвращается, а у меня мороз по коже — не знаешь, где еще может бомбы скинуть.
Я села на автобус и приехала в Донецк. Город незнакомый, начала расспрашивать о госпитале, но никто не знал… Подошла к военным, они позвали санитарочку, она и рассказала куда идти.
Приехала, говорю: «Хочу у вас работать». Так и осталась.
Опыт получала уже на деле: когда ребят начали привозить с поля боя, меня порой трясло — до того страшно было, но со временем привыкла. В такой ситуации включаются мозги, и ты думаешь о том, как спасти раненого — только его перед собой видишь.
Говорят, что многие медики со временем становятся циниками — мол, защитная реакция. Не знаю, верно ли это… без сочувствия в нашем деле не обойтись. У меня, наверное, еще мало практики — все через себя пропускаю. Сейчас уже могу спокойно смотреть на то, что раньше вызывало страх. Привыкла к виду крови. Ополченцы раненых иначе, как трехсотыми, а убитых двухсотыми не называют и я, пообщавшись, так же стала говорить — им это понятнее, ближе…
Когда попала в госпиталь, не важно было, что не платят зарплату, что какие-то неурядицы, главное — быть здесь и помогать людям! Остальное — уходит на второй план. Сейчас, в военное время, важно поддержать наших ребят, которые воюют и гибнут за нас.
Ополченцы
С ранеными мы общаемся мы по-дружески, не так, как в обычной больнице — я лежала, знаю. Да и пациенты наши не обычные люди — «идейные», в основном, Не долечиваясь, бегут в часть, на передовую, лишь бы выполнить свой долг. Они этим живут! Рвутся обратно и верят!
Между россиянами и местными ребятами я особой разницы не заметила — может к местным мы больше привыкли. Наши — шахтеры — простые, закаленные, не боятся тяжелого труда, опасности; россияне иногда отличаются по стилю (смотря, кто откуда) — новомодные стрижки и тому подобное… изредка попадаются и гламурные парни — и такие приезжают воевать. Все разные, со своими характерами.
Со временем я, наверное, больше стала разбираться в людях — вижу отдельные типажи, понимаю, с кем надо построже, а кого необходимо успокоить, поговорить. Важно не только уколы делать, как робот, но и посочувствовать, утешить.
У одного ополченца с позывным «Барон» недавно двоюродный брат погиб — они оба из России приехали. Когда Барон к нам попал, брат пришел навестить, еще вечером я его видела, а на следующий день ребята позвонили: погиб, — говорят. Барон сорвался, поехал в аэропорт, опять получил контузию. Восьмую! Его снова привезли к нам… Он отказывался есть, принимать лекарства, ушел в себя… Что делать? Организм страдает, чтобы выздороветь, надо питаться нормально, я же не могу капельницу на голодный желудок ставить.
— Барон, надо кушать! — Не буду! — отвечает. И лежит неподвижно. Пришлось взять ложку и начать его кормить. Чуть улыбнулся, неудобно стало. — Сам буду есть. — Давай! И капли пей! — Не хочу! Они невкусные. — Пей! — говорю. — Ложись и засыпай!
И так потихоньку начал приходить в себя, разговаривать, а сперва чуть не впал в депрессию — этот момент важно не упустить, нельзя дать погрузиться в свои мысли.
В госпитале много разных ребят. Например, с нашей комнатой на первом этаже соседствовала целая палата с послеоперационными — их специально рядом поместили, чтобы мы могли обезболивающее уколоть или эвакуировать при необходимости — они же неходячие, с костылями.
Ребята сдружились между собой: подобрались примерно одного возраста (в районе тридцати) и мы с ними сдружились. Они еще и не всех к себе подпускали — выбирали! Мне разрешали делать только манипуляции, Инне — перевязки, докторов тоже определенных признавали. Смешно, конечно. А бывают совсем мальчишки — 20–21 год. Как-то всех девчонок-медсестер перекусали. Сейчас уже глаз наметан: вижу — дите, и сразу осекаю, а раньше бывало, тоже попадала.
Семья
Родители относятся к моей работе уважительно. Мама, конечно, переживает за меня и брата — он в ополчении, в артиллерии. Сейчас стал командиром боевой машины, парень он неглупый, в шахте электрослесарем работал. Ему 22 года, мне 25 — мы вместе ушли, как закончили учиться: он — горный техникум заочно, я — медицинский.
Еле-еле дождались получения дипломов, переживали, что Киев не выдаст. Столько нервов было: а ну-ка, три года проучиться… Обычно приезжал представитель из Киева, раздавал тесты и на его глазах выпускники выполняли задание, если не набираешь проходной балл — не получаешь диплом. В 2014 году представитель к нам не приехал, прислали камеры, распорядились сдавать в режиме онлайн. Я даже шелохнуться боялась, уткнулась в свой лист и не поворачивалась, думаю, кому-то что-то не понравится, и три года коту под хвост.
Мой папа — шахтер, у мамы особого образования нет — училась на кочегара: оператора котельной. Работала в основном в магазине. Сейчас работы нет. В шахте тоже проблемы, папа ездит на смену, когда есть автобус. Наш поселок находится в двух километрах от дороги. Мы пока учились, пешком ходили: весной, осенью еще ничего, а вот зимой.
Сейчас стараемся по-возможности навещать родителей: примерно раз в месяц брату дают увольнительную, он заезжает, и мы едем на сутки домой. У меня денег нет даже на билет, брату выделяют бензин (он три года копил на машину и успел купить до кризиса).
Дома, конечно, хлопот много, хочется и с мамой, и с папой поговорить… Но дом есть дом, там отдыхаешь. Вроде бы утром вставать рано, ехать обратно, но чувствуешь себя бодро, а то я уже уставать начала.
Раньше не замечалось как-то, а теперь зима или погода первые месяцы хоть и падаешь, но поспишь часа четыре и снова за работу — по трое суток не спали.
А сейчас, месяц идет, будто год. Выходные есть, но все равно каждый день в госпитале, тем более, что пыталась набраться опыта — в училище нам к пациентам не давали подойти, а сейчас уже свободно перевязки делаю, и капельницы, и другие манипуляции.
Будущее
Главное — приносить пользу несмотря на то, что приходится жить совсем без денег — в кошельке у меня гривен 20 (около 50 рублей. — Прим. ред.). Здесь нас кормят, живем в комнате с девочками-студентками, все — иногородние, одна вообще с оккупированной территории.
Я и раньше не особо понимала какие-то ставки, расчеты в медицине — привезли больного, у которого нет денег, разве из-за этого уход хуже должен быть? Даже в мирное время считала: если человек хочет тебя отблагодарить — он отблагодарит; не захочет, нет у него денег — и не надо.
От этого отношение к больному не должно меняться. А сейчас, в войну и подавно стараешься все сделать, чтобы помочь поскорее на ноги встать.
Ополченцы тоже который месяц зарплату не получают — от этого же воевать не перестают, а если выдадут кому, они и нас балуют — шоколадки приносят, без сладкого не остаемся — приятно, конечно.
Женихи? Есть и женихи, но они же воюют! Первым делом — самолеты, ну, а девушки. Сейчас о серьезных отношениях думать не время — замуж после войны выходить будем.
Как говорится, замуж не напасть главное, чтобы человек стоящий был, серьезный, а не просто так выскочить. Один из ребят меня поддержал: «Боюсь жениться, — говорит. — Вдруг убьют и жена вдовой останется!»
В будущее мы особо не заглядываем — все так быстро меняется! Думаю, и после войны останусь медсестрой в госпитале — чувствую, мое это! А дальше — жизнь покажет. В медицинский институт не планирую — неизвестно, что с нами будет. Надеемся на лучшее, конечно, но… Может и на передовой придется госпиталь разворачивать.
Во дворе Первого военного госпиталя ДНР. Донецк
Поначалу я сильно боялась, особенно когда бомбили, а сейчас сейчас у меня, наверное, какое-то бесстрашие выработалось. Назад дороги для нас уже нет! Источник
Источник - Русская весна
